Форум
ГЛАВА 1. ЯЗЫЧНИК ВСЕЯ РУСИ... И ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ КНЯЗЯ.'''
Влюбить в себя женщину не трудно: все, что надо делать, так это набраться терпения, оказывать ей искренние знаки внимания, говорить о ней самой с восхищением, как река льется...И она твоя!
И начал княжить Владимир в Киеве один и поставил идолы на холме, вне теремного двора: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, Хорса Дажьбога, Стрибога, Симаргла и Мокошь. Все славянские боги, входившие в древний языческий пантеон, делились на богов солнечных и богов функциональных. Верховным божеством славян был Сварог (он же Род). Солнечных богов было четыре: Хорс, Ярило, Дажь-бог и Сварог. Функциональными считались боги: Перун - покровитель молнии и воинов, Семаргл - бог смерти. Образ священного небесного огня Велес - черный бог, владыка мертвых, покровитель торговли, книг, мудрости и магии; Стрибог - бог ветра. Этот жест его доброй воли вызвал у киевлян небывалое уважение и восхищение новым правителем. Они теперь были готова простить ему не только смерть родного брата, но и любое другое кощунственное преступление, если бы даже он его совершил на глазах у всего Киева. Столь большая любовь к новому конунгу и ненависть к старому была вызвана еще и тем, что последний имел дерзкое намерение вынести из алтарей идолов, почитаемых киевлянами и приобщить язычников к христианской вере. Они добровольно вступали в его дружину и жестоко расправлялись с теми, кто пытался отложиться от его подданства и не платить дань. Князь их к себе все больше и больше приближал и поощрял, а бывших союзников - варягов удалял от себя, чтобы потом, со временем, отказаться от их услуг и отослать служить царю Константинопольскому.
Князю грех было жаловаться на своих богов и фортуну. Теперь он повелевал новгородскою землею и берегами рек: Волхова, Невы, Меты, Луги), землею белоозерскою, землею ростовскою, землею смоленскою в верховьях Днепра и Волги, землею полоцкою на Двине, землею северскою по Десне и Семи, землею полян или киевскою, землею древлянскою (восточною частью Волыни), также западною Волынью. Радимичи, живше на Сожи и вятичи, жители берегов Оки и ее притоков, хотели отложиться от подданства, и были укрощены.
Владимир подчинил дани даже отдаленных ятвягов, полудикий народ, живший в лесах и болотах Гродни. Надо заметить, что это обладание не имело характер государственный: оно ограничивалось собиранием дани, где можно было собирать ее, и такое собирание имело вид грабежа. Для этого он посадил на эти земли своих самых преданных дружинников варягов, которые собирали и приносили с этих вотчин ему дань. И, казалось, что его больше ничего не заботит. Но, это было не так. Великий конунг-язычник влюбился чистой, искренней и возвышенной любовью, в которую было трудно поверить даже мне. Он стал каким-то другим. Если раньше он жил необузданной полнокровной жизнью, какой она была сверху донизу, с такой простотой и силой ощущая свое природное естество язычника и властелина, то теперь он стал намного сдержаннее в погоне за удовольствиями и в проявлении своих властных устремлений. Предметом его страсти стала жена брата Юлия. С нею он проводил большую часть своих вечеров.
Впервые я увидел Юлию, когда она, прижавшись к трупу Ярополка, такая же мертвенно - бледная и холодная, одна сидела в покоях и оплакивала своего мужа, куда мы ворвались с Владимиром, узнав о смерти Ярополка. Княгиня была одета в легкое черное платье, с широкими свободными рукавами, что-то вроде далматика, перетянутое широким золотым поясом. На голове у нее большой черный платок, скорее шаль, один конец которой покоился на правом плече.
- Не будет у моего ребенка отца, осиротели мы, - тихо проговорила княгиня и вздрогнула всем телом. Потом прикоснулась своими бескровными устами к окоченевшим губам Ярополка, встала и, глядя прямо в глаза Владимиру, добавила:
- Умер твой брат и соперник, Владимир, предательски умер! С ним умерло и мое сердце!
Среди многих людей, предавшихся горю, я никогда еще не видел такого лица, полного скорби, достоинства, но и смирения перед ударами судьбы.
- Твой ребенок, по законам наших предков, мой ребенок! Твое сердце, - хрипло отозвался князь, - станет для меня священным могильным захоронением, который я никогда не попытаюсь осквернить, если ты не захочешь увидеть во мне мужа.
Юлия с благодарностью во взгляде посмотрела на Владимира, от которого он явно пришел в смущение, как мальчишка, которого уличили во лжи. Вот так, еще не похоронив брата, повелитель решил судьбу Юлии, и ее еще не рожденного сына. Он был глубоко уверен, что этим он облегчает горе и страдание жены брата и чтит законы предков, боясь себе самому признаться в том, что в эту бывшую монашку он влюбился с первого взгляда еще тогда, когда родитель привез ее Ярополку из похода в подарок.
Высокая, стройная и гибкая, как лоза, с маленькими, выпирающими через платье острыми девичьими сосками, она приводила его, тогда еще подростка, в сильное смущение. Его плоть, когда он находился вблизи ее, моментально восставала и, зачастую, чтобы ее утихомирить ему приходилось убегать в лес или искать укромное место, чтобы смирить ее руками. Частые встречи, общение и то внимание и сердечность, которую проявил князь к вдове, не были напрасны. Уже после погребальной церемонии, когда все вернулись на княжеский двор, я заметил, что первые приливы отчаянья отступили, и скорбящая Юлия уже была готова подчиниться решению кагана и переселиться из Родни в Киев град. Но князь ее не торопил.
Обладая умом не столь живым и проницательным, как у дикого вепря Святослава и старшего брата, и, может быть, менее порывистым характером, новый киевский властелин имел, однако, другие качества, которые с успехом заменяли отличительные черты характера его предшественников. Рассудительность, мудрость, неторопливость в решениях и предусмотрительность в действиях, составляли те преимущества, которые вместе с непоколебимою верой в справедливость своих поступков, как правило, всегда оставляли победу за ним, даже в любовных сражениях. Мне в начале, показалось, что сев на киевский престол, князь успокоился, всю живость своей мощной кипучей натуры впервые направил на предмет своей страсти, который пока в честной борьбе не покорил. Впервые в жизни он не спешил браться за оружие, что в сложившейся ситуации не могло сослужить ему добрую службу. Желая избежать междоусобных войн на своих землях, он довольствовался мирным убеждениям, стараясь привлечь на свою сторону приверженцев брата, которым, однако, казались подозрительными проявления столь неожиданной мягкости у несговорчивого и мстительного конунга. В подобных действиях им виделось лишь показное добродушие и коварное намерение опутать их сетью лжи, дабы потом обезоружить и подчинить себе без лишних трудностей. Своей нерешительностью он также охлаждал и воинский пыл своих сторонников. Его дружинники – варяги уже открыто выражали ему свое недовольство по поводу обещанного, но не полученного вознаграждения за взятие Киева, который он не дал на разграбление.
Не предпринял он никаких мер и к своему сопернику на сердце Юлии, богатырю Василию Буслаеву, который громогласно объявил ему войну за гибель Ярополка и свою поруганную любовь к княгине, которую он тайно и безнадежно давно любил. Вместо шумных увеселений и роскошных пиров, как он делал раньше, новый правитель показывал пример смиреннейшей жизни; и дабы корона крепче держалась на его голове, он делал вид, что ее тяжесть ему не под силу и он не может обойтись без своих дружинников и киевской знати, без которых он не отважится принять ни одного решения; таким образом, хитрый язычник обрядился в первые месяцы своего правления в личину скромного, благожелательного правителя, этакого князя Красное Солнышко. Я это все видел и сам ничего не мог понять. Он часто был мрачным, впадающим в меланхолию и со мной почти не говорил, как раньше. Мне казалось, что он стал совсем равнодушным к государственным делам и безучастно взирает на всеобщую суету, доверившись вельможам. Откуда же у него взялась эта подавленность духа? Я догадывался, но не был уверен, что всему причиной было безответное чувство к Юлии. Наверное, одна она могла дать этому объяснение, если бы боль от недавней утраты и ожидание ребенка не заставляли ее закрывать глаза на такое постоянство в проявлении глубокой и в тоже время безнадежной любви. Заточив себя в самую дальнюю комнату терема, Юлия никого не хотела видеть и допускать в свои покои, кроме тех кто разделял ее горе - Малуши и двух придворных дам, не считая, служанки. Часто заходил к ней князь, но вскоре оттуда выходил еще мрачнее и печальнее. О, как велика бывает и разрушительна, как и созидательна, сила любовной страсти! Порывистый, своевольный, привыкший все получать язычник, превратился в ручного зверя, укрощенного любовью.
Еще больше влюбленный, чем раньше, как никогда воспламененный желаниями, опьяненный простотой ее ласкового обращения, которое называется грустью, он смотрел на нее, как на некое живое божество высшего порядка. Он прятал любовь в тайниках своей души, нечем себя не выдавая, и его горячие уста, жаждавшие осушить поцелуями слезы, постоянно увлажнявшие бледные щеки Юлии открывались только для того, чтобы ей в утешение произнести имя соперника страсти, уже не ведавшего мучений, превратившись в пепел в сосуде, ставшим его могилой. Он поклялся при всех охранять честь той, которую считал вдовой, и в мыслях не имел без ее согласия нарушить свою клятву. Он знал, что пока он не любим, но он честно завоюет ее любовь. Все дело во времени. Время и лечит, и дает надежды.
Так и шли день за днем: родина, власть, слава, месть – все забыл киевский князь возле Юлии. Его необузданный темперамент, смерился, перед великим чувством любить. Лишь мрачность и подавленность на лице выдавали его страдание униженной гордости. Я так и не смог понять, откуда берется такая непостижимая сила воли, которая обуздывает неистовую страсть человека, естественный, неукротимый норов, которого, сочетается с привычкой высокородного князя, всегда поступать так, как душе угодно, и всегда потворствовать своим желаниям. Чувство безутешной тоски сжимало его сердце, и впервые в жизни я увидел, как слезы поползли по щекам жестокого варяга…
Влюбить в себя женщину не трудно: все, что надо делать, так это набраться терпения, оказывать ей искренние знаки внимания, говорить о ней самой с восхищением, как река льется...И она твоя!
И начал княжить Владимир в Киеве один и поставил идолы на холме, вне теремного двора: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, Хорса Дажьбога, Стрибога, Симаргла и Мокошь. Все славянские боги, входившие в древний языческий пантеон, делились на богов солнечных и богов функциональных. Верховным божеством славян был Сварог (он же Род). Солнечных богов было четыре: Хорс, Ярило, Дажь-бог и Сварог. Функциональными считались боги: Перун - покровитель молнии и воинов, Семаргл - бог смерти. Образ священного небесного огня Велес - черный бог, владыка мертвых, покровитель торговли, книг, мудрости и магии; Стрибог - бог ветра. Этот жест его доброй воли вызвал у киевлян небывалое уважение и восхищение новым правителем. Они теперь были готова простить ему не только смерть родного брата, но и любое другое кощунственное преступление, если бы даже он его совершил на глазах у всего Киева. Столь большая любовь к новому конунгу и ненависть к старому была вызвана еще и тем, что последний имел дерзкое намерение вынести из алтарей идолов, почитаемых киевлянами и приобщить язычников к христианской вере. Они добровольно вступали в его дружину и жестоко расправлялись с теми, кто пытался отложиться от его подданства и не платить дань. Князь их к себе все больше и больше приближал и поощрял, а бывших союзников - варягов удалял от себя, чтобы потом, со временем, отказаться от их услуг и отослать служить царю Константинопольскому.
Князю грех было жаловаться на своих богов и фортуну. Теперь он повелевал новгородскою землею и берегами рек: Волхова, Невы, Меты, Луги), землею белоозерскою, землею ростовскою, землею смоленскою в верховьях Днепра и Волги, землею полоцкою на Двине, землею северскою по Десне и Семи, землею полян или киевскою, землею древлянскою (восточною частью Волыни), также западною Волынью. Радимичи, живше на Сожи и вятичи, жители берегов Оки и ее притоков, хотели отложиться от подданства, и были укрощены.
Владимир подчинил дани даже отдаленных ятвягов, полудикий народ, живший в лесах и болотах Гродни. Надо заметить, что это обладание не имело характер государственный: оно ограничивалось собиранием дани, где можно было собирать ее, и такое собирание имело вид грабежа. Для этого он посадил на эти земли своих самых преданных дружинников варягов, которые собирали и приносили с этих вотчин ему дань. И, казалось, что его больше ничего не заботит. Но, это было не так. Великий конунг-язычник влюбился чистой, искренней и возвышенной любовью, в которую было трудно поверить даже мне. Он стал каким-то другим. Если раньше он жил необузданной полнокровной жизнью, какой она была сверху донизу, с такой простотой и силой ощущая свое природное естество язычника и властелина, то теперь он стал намного сдержаннее в погоне за удовольствиями и в проявлении своих властных устремлений. Предметом его страсти стала жена брата Юлия. С нею он проводил большую часть своих вечеров.
Впервые я увидел Юлию, когда она, прижавшись к трупу Ярополка, такая же мертвенно - бледная и холодная, одна сидела в покоях и оплакивала своего мужа, куда мы ворвались с Владимиром, узнав о смерти Ярополка. Княгиня была одета в легкое черное платье, с широкими свободными рукавами, что-то вроде далматика, перетянутое широким золотым поясом. На голове у нее большой черный платок, скорее шаль, один конец которой покоился на правом плече.
- Не будет у моего ребенка отца, осиротели мы, - тихо проговорила княгиня и вздрогнула всем телом. Потом прикоснулась своими бескровными устами к окоченевшим губам Ярополка, встала и, глядя прямо в глаза Владимиру, добавила:
- Умер твой брат и соперник, Владимир, предательски умер! С ним умерло и мое сердце!
Среди многих людей, предавшихся горю, я никогда еще не видел такого лица, полного скорби, достоинства, но и смирения перед ударами судьбы.
- Твой ребенок, по законам наших предков, мой ребенок! Твое сердце, - хрипло отозвался князь, - станет для меня священным могильным захоронением, который я никогда не попытаюсь осквернить, если ты не захочешь увидеть во мне мужа.
Юлия с благодарностью во взгляде посмотрела на Владимира, от которого он явно пришел в смущение, как мальчишка, которого уличили во лжи. Вот так, еще не похоронив брата, повелитель решил судьбу Юлии, и ее еще не рожденного сына. Он был глубоко уверен, что этим он облегчает горе и страдание жены брата и чтит законы предков, боясь себе самому признаться в том, что в эту бывшую монашку он влюбился с первого взгляда еще тогда, когда родитель привез ее Ярополку из похода в подарок.
Высокая, стройная и гибкая, как лоза, с маленькими, выпирающими через платье острыми девичьими сосками, она приводила его, тогда еще подростка, в сильное смущение. Его плоть, когда он находился вблизи ее, моментально восставала и, зачастую, чтобы ее утихомирить ему приходилось убегать в лес или искать укромное место, чтобы смирить ее руками. Частые встречи, общение и то внимание и сердечность, которую проявил князь к вдове, не были напрасны. Уже после погребальной церемонии, когда все вернулись на княжеский двор, я заметил, что первые приливы отчаянья отступили, и скорбящая Юлия уже была готова подчиниться решению кагана и переселиться из Родни в Киев град. Но князь ее не торопил.
Обладая умом не столь живым и проницательным, как у дикого вепря Святослава и старшего брата, и, может быть, менее порывистым характером, новый киевский властелин имел, однако, другие качества, которые с успехом заменяли отличительные черты характера его предшественников. Рассудительность, мудрость, неторопливость в решениях и предусмотрительность в действиях, составляли те преимущества, которые вместе с непоколебимою верой в справедливость своих поступков, как правило, всегда оставляли победу за ним, даже в любовных сражениях. Мне в начале, показалось, что сев на киевский престол, князь успокоился, всю живость своей мощной кипучей натуры впервые направил на предмет своей страсти, который пока в честной борьбе не покорил. Впервые в жизни он не спешил браться за оружие, что в сложившейся ситуации не могло сослужить ему добрую службу. Желая избежать междоусобных войн на своих землях, он довольствовался мирным убеждениям, стараясь привлечь на свою сторону приверженцев брата, которым, однако, казались подозрительными проявления столь неожиданной мягкости у несговорчивого и мстительного конунга. В подобных действиях им виделось лишь показное добродушие и коварное намерение опутать их сетью лжи, дабы потом обезоружить и подчинить себе без лишних трудностей. Своей нерешительностью он также охлаждал и воинский пыл своих сторонников. Его дружинники – варяги уже открыто выражали ему свое недовольство по поводу обещанного, но не полученного вознаграждения за взятие Киева, который он не дал на разграбление.
Не предпринял он никаких мер и к своему сопернику на сердце Юлии, богатырю Василию Буслаеву, который громогласно объявил ему войну за гибель Ярополка и свою поруганную любовь к княгине, которую он тайно и безнадежно давно любил. Вместо шумных увеселений и роскошных пиров, как он делал раньше, новый правитель показывал пример смиреннейшей жизни; и дабы корона крепче держалась на его голове, он делал вид, что ее тяжесть ему не под силу и он не может обойтись без своих дружинников и киевской знати, без которых он не отважится принять ни одного решения; таким образом, хитрый язычник обрядился в первые месяцы своего правления в личину скромного, благожелательного правителя, этакого князя Красное Солнышко. Я это все видел и сам ничего не мог понять. Он часто был мрачным, впадающим в меланхолию и со мной почти не говорил, как раньше. Мне казалось, что он стал совсем равнодушным к государственным делам и безучастно взирает на всеобщую суету, доверившись вельможам. Откуда же у него взялась эта подавленность духа? Я догадывался, но не был уверен, что всему причиной было безответное чувство к Юлии. Наверное, одна она могла дать этому объяснение, если бы боль от недавней утраты и ожидание ребенка не заставляли ее закрывать глаза на такое постоянство в проявлении глубокой и в тоже время безнадежной любви. Заточив себя в самую дальнюю комнату терема, Юлия никого не хотела видеть и допускать в свои покои, кроме тех кто разделял ее горе - Малуши и двух придворных дам, не считая, служанки. Часто заходил к ней князь, но вскоре оттуда выходил еще мрачнее и печальнее. О, как велика бывает и разрушительна, как и созидательна, сила любовной страсти! Порывистый, своевольный, привыкший все получать язычник, превратился в ручного зверя, укрощенного любовью.
Еще больше влюбленный, чем раньше, как никогда воспламененный желаниями, опьяненный простотой ее ласкового обращения, которое называется грустью, он смотрел на нее, как на некое живое божество высшего порядка. Он прятал любовь в тайниках своей души, нечем себя не выдавая, и его горячие уста, жаждавшие осушить поцелуями слезы, постоянно увлажнявшие бледные щеки Юлии открывались только для того, чтобы ей в утешение произнести имя соперника страсти, уже не ведавшего мучений, превратившись в пепел в сосуде, ставшим его могилой. Он поклялся при всех охранять честь той, которую считал вдовой, и в мыслях не имел без ее согласия нарушить свою клятву. Он знал, что пока он не любим, но он честно завоюет ее любовь. Все дело во времени. Время и лечит, и дает надежды.
Так и шли день за днем: родина, власть, слава, месть – все забыл киевский князь возле Юлии. Его необузданный темперамент, смерился, перед великим чувством любить. Лишь мрачность и подавленность на лице выдавали его страдание униженной гордости. Я так и не смог понять, откуда берется такая непостижимая сила воли, которая обуздывает неистовую страсть человека, естественный, неукротимый норов, которого, сочетается с привычкой высокородного князя, всегда поступать так, как душе угодно, и всегда потворствовать своим желаниям. Чувство безутешной тоски сжимало его сердце, и впервые в жизни я увидел, как слезы поползли по щекам жестокого варяга…
